Умер Валентин Распутин. Нескольких часов не хватило ему, чтобы дожить, дотянуть до семьдесят восьмого дня своего рождения. Жизнь оборвалась, как недописанная фраза. От смятения в душе некуда деться. За окном ночь. Тихая, печальная, живая... Я вглядываюсь в его портрет, перелистываю его повести: «Деньги для Марии», «Последний поклон», «Прощание с Матерой», «Живи и помни»...

«И опять наступила весна, своя в своем нескончаемом ряду, но последняя для Матёры, для острова и деревни, носящих одно название. Опять с грохотом и страстью пронесло лед, нагромоздив на берега торосы, и Ангара освобождённo открылась, вытянувшись в могучую сверкающую течь. Опять на верхнем мысу бойко зашумела вода, скатываясь по речке на две стороны; опять запылала по земле и деревьям зелень, пролились первые дожди, прилетели стрижи и ласточки и любовно к жизни заквакали по вечерам в болотце проснувшиеся лягушки. Все это бывало много раз, и много раз Матёра была внутри происходящих в природе перемен, не отставая и не забегая вперед каждого дня».

Я помню, как пронзили душу эти строчки из «Прощания с Матерой», прочитанные в далеком семьдесят шестом году в «Роман-газете», как захотелось перечитать их еще и еще раз, чтобы почувствовать магию вытянутых в строку слов, из которых, как из речного тумана, слегка покачиваясь в текучей воде, проступают контуры сибирской Матеры, за которой маячат судьбы тысяч безвестных российских деревень, обреченных на вымирание неистовой волей «преобразователей»...

Я еще не знал тогда, что повести и рассказы написаны Валентином Распутиным от руки, простым карандашом на белой бумаге, что на свет они прозрачны, призрачны, как восточные акварели.

Ненужное слово аккуратно стерто ластиком, поверх которого вписано другое, а то и третье, и четвертое... Покуда не высветится точное. И таких помарок бывало так много, что целые фразы напоминали иней на проводах. Вот откуда такая акварельная чистота, такая прозрачность распутинской речи...

Слова нанизываются на строку, строка бежит, то торопясь, то замирая, как тропа в лесу. И по этой тропе никогда не устанешь идти. Она всегда выведет тебя к людям, к теплу и свету...

Впервые я услышал о столь редкой манере огранки литературных тестов от самого Валентина Григорьевича в начале девяностых в читальном зале Новгородской областной библиотеки. Народу в зале было немного. Московские писатели, новгородские читатели... Распутин выделялся среди других своей молчаливой сосредоточенностью. Он не шутил, не забавлял публику литературными байками и анекдотами, и оживился только тогда, когда его спросили, как он обычно пишет.

- Пишу, представьте себе, как школьник, - улыбнувшись, сказал он. - Беру простой карандаш, лист бумаги, и, пока не сложится первая фраза, не приступаю к второй... Это медленно, неудобно, но я так привык...

О том же в одном из интервью я прочитал в беседе с артистом Михаилом Ульяновым: «Как-то мне показали в одной редакции его (Распутина) рукопись. Мельчайшим, бисерным и аккуратнейшим почерком написана была эта рукопись. Причем остро отточенным карандашом. Какая-то удивительная подробность и тщательность чувствовались в этом почерке. Я, конечно, не графолог, но так мне показалось. Потом как-то я спросил Валентина Григорьевича, почему он таким старым «способом» работает и так тщательно и мелко пишет. «Тогда я сосредоточиваюсь и как бы погружаюсь в мир, о котором я сейчас пишу» - такой был ответ».

Все это может показаться в эти скорбные дни сущим пустяком, но серьезное, если не сказать – молитвенное отношение к делу и проявляется в таких вот мелочах.

Та давняя встреча ничем более мне не запомнилась. И те пять или шесть машинописных листков с короткими рассказами, которые я теребил в руках, так и не осмелился я передать Валентину Григорьевичу. И сейчас не жалею об этом. Рассказы были напечатаны в свой черед и в свое время. И кем-то были поняты, а кем-то – нет...

Зато со мной книжка с его автографом. И я в любой момент могу снять ее с полки открыть рассказ «Что передать вороне?» и прочитать: «Было уже совсем темно, когда я подошел к своей избушке. Ноги едва держали меня - видать, все переходы, памятные и беспамятные, совершались все-таки на ногах. Возле ключика я отыскал в траве банку и подставил ее под струю. И долго пил, окончательно возвращаясь в себя - каким я был вчера и стану завтра. В избу идти не хотелось, я сел на чурбан и, замерев от усталости и какой-то особенной душевной наполненности, слился с темнотой, неподвижностью и тишиной позднего вечера.

Темнота все сгущалась и сгущалась, воздух тяжелел, резко и горько пахло отсыревшей землей. Я сидел и размягченно смотрел, как миликает напротив на ряжах красным светом маленький маячок, и слушал доносимые ключиком бессвязные, обессловленные голоса моих умерших друзей, до изнеможения пытающихся что-то сказать мне...

Господи, поверь в нас: мы одиноки».