Алексей Николаевич Толстой «РУССКИЙ ХАРАКТЕР»

 Алексей Николаевич Толстой «РУССКИЙ ХАРАКТЕР»

Русский  характер!  Поди-ка  опиши его... Рассказывать ли о героических подвигах?  Но  их столько, что растеряешься, - который предпочесть. Вот меня и  выручил  один мой приятель, ,небольшой историей из личной жизни Егора Дрёмова. Как он бил немцев,  я  рассказывать  не  стану,  хотя  он  и  носит золотую звезду и половина  груди  в  орденах. Человек  он  простой,  тихий,  обыкновенный, - колхозник  из приволжского села Саратовской области. Но среди других заметен сильным  и  соразмерным  сложением и красотой. На  войне,  вертясь постоянно около смерти, люди делаются лучше.

Воевал лейтенант Егор Дрёмов, покуда не случилось с ним несчастье. Во  время  Курского побоища был подбит снарядом.  Водитель Чувилев, выскочивший через передний люк, опять взобрался на броню и успел вытащить лейтенанта Дрёмова,  -  он  был  без сознания, комбинезон горел. Едва водитель оттащил  лейтенанта,  танк  взорвался  с  такой  силой, что башню отшвырнуло метров  на  пятьдесят.  Чувилев кидал  пригоршнями  рыхлую  землю  на  лицо лейтенанта,  на  голову, на одежду, чтобы сбить огонь...

Егор  Дремов  выжил  и  даже  не потерял зрение, хотя лицо его было так обуглено,  что  местами  виднелись  кости.  Восемь  месяцев  он  пролежал  в госпитале,  ему  делали одну за другой пластические операции, восстановили и нос,  и губы, и веки, и уши. Через восемь месяцев, когда были сняты повязки, он  взглянул  на  свое  и  теперь  не  на свое лицо. Получил  Егор двадцатидневный отпуск для полного восстановления здоровья и поехал домой к отцу с матерью.

 Глядя в окошечко на мать, понял, что невозможно ее испугать. Марья Поликарповна  отворила дверь  и не  узнала  его.  Егор  Дремов  сел  на лавку у стола на то самое место, где сидел, когда еще  у  него  ноги  не  доставали  до  полу. Он стал рассказывать про ее сына,  про  самого  себя, - подробно, как он ест, пьет, не терпит нужды ни в чем,  всегда  здоров,  весел,  и  - кратко о сражениях, где он участвовал со своим танком. Пришел  отец,  Егор  Егорович,  тоже сдавший за эти годы. 

     Чем  дольше  лейтенант Дремов сидел неузнаваемый и рассказывал о себе и не  о  себе,  тем  невозможнее  было  ему  открыться,  - встать, сказать: да признайте   же   вы  меня,  урода,  мать,  отец!..  Ему  было  и  хорошо  за родительским столом и обидно.

  И  только  за  ужином  старший  лейтенант  Дремов  заметил,  что мать особенно  пристально  следит  за  его  рукой  с  ложкой. Он усмехнулся, мать подняла глаза, лицо ее болезненно задрожало.

     Поговорили  о  том  и о сем, какова будет весна, и справится ли народ с севом, и о том, что этим летом надо ждать конца войны. Спать  ему  отвели на печке, где он помнил каждый кирпич, каждую щель в бревенчатой  стене,  каждый  сучок  в  потолке.  Мать ворочалась, вздыхала,  не спала. Лейтенант лежал ничком, лицо в ладони: "Неужто так и не признала, - думал, - неужто не признала? Мама, мама..."

     Наутро  он  проснулся  от потрескивания дров, мать осторожно возилась у печи;  на протянутой веревке висели его выстиранные портянки, у двери стояли вымытые сапоги. По его просьбе мать  послала  соседскую девочку за  его девушкой Катей  Малышевой. Лейтенант не успел и обуться, как  прибежала она.  Только такой представлялась ему подруга,  -  свежа,  нежна, весела, добра, красива так, что вот вошла, и вся изба стала золотая... Она  подошла  близко  к  нему.  Взглянула,  и будто ее слегка ударили в грудь, откинулась, испугалась. Тогда он твердо решил уйти, - сегодня же.

Егор ушел на станцию пешком, как пришел. Он был очень угнетен  всем  происшедшим,  даже,  останавливаясь,  ударял  ладонями себе в лицо, повторял сиплым голосом: "Как же быть-то теперь?"

     Он  вернулся  в  свой  полк,  стоявший  в  глубоком тылу на пополнении. Боевые   товарищи  встретили  его  такой  искренней  радостью,  что  у  него отвалилось  от  души  то,  что не давало ни спать, ни есть, ни дышать. Решил так,  - пускай мать подольше не знает о его несчастье. Что же касается Кати, - эту занозу он из сердца вырвет.

     Недели через две пришло от матери письмо.

     "Здравствуй,  сынок  мой ненаглядный. Боюсь тебе и писать, не знаю, что и  думать.  Был  у нас один человек от тебя, - человек очень хороший, только лицом  дурной. Хотел пожить, да сразу собрался и уехал. С тех пор, сынок, не сплю  ночи,  -  кажется  мне,  что приезжал ты. Егор Егорович бранит меня за это,  -  совсем, говорит, ты, старуха, свихнулась с ума: был бы он наш сын - разве  бы он не открылся... Чего ему скрываться, если это был бы он, - таким лицом,  как у этого, кто к нам приезжал, гордиться нужно. Уговаривает меня Егор Егорович,  а  материнское сердце - все свое: он это, он был у нас!.. Человек этот  спал  на  печи, я шинель его вынесла на двор - почистить, да припаду к ней,  да  заплачу,  -  он это, его это!.. Егорушка, напиши мне, Христа ради, надоумь ты меня, - что было? Или уж вправду - с ума я свихнулась..."

     Да,  вот  они,  русские  характеры!  Кажется,  прост  человек, а придет суровая  беда,  в  большом  или  в малом, и поднимается в нем великая сила - человеческая красота.

Русский  характер!  Поди-ка  опиши его... Рассказывать ли о героических подвигах?  Но  их столько, что растеряешься, - который предпочесть. Вот меня и  выручил  один мой приятель, ,небольшой историей из личной жизни Егора Дрёмова. Как он бил немцев,  я  рассказывать  не  стану,  хотя  он  и  носит золотую звезду и половина  груди  в  орденах. Человек  он  простой,  тихий,  обыкновенный, - колхозник  из приволжского села Саратовской области. Но среди других заметен сильным  и  соразмерным  сложением и красотой. На  войне,  вертясь постоянно около смерти, люди делаются лучше.

Воевал лейтенант Егор Дрёмов, покуда не случилось с ним несчастье. Во  время  Курского побоища был подбит снарядом.  Водитель Чувилев, выскочивший через передний люк, опять взобрался на броню и успел вытащить лейтенанта Дрёмова,  -  он  был  без сознания, комбинезон горел. Едва водитель оттащил  лейтенанта,  танк  взорвался  с  такой  силой, что башню отшвырнуло метров  на  пятьдесят.  Чувилев кидал  пригоршнями  рыхлую  землю  на  лицо лейтенанта,  на  голову, на одежду, чтобы сбить огонь...

Егор  Дремов  выжил  и  даже  не потерял зрение, хотя лицо его было так обуглено,  что  местами  виднелись  кости.  Восемь  месяцев  он  пролежал  в госпитале,  ему  делали одну за другой пластические операции, восстановили и нос,  и губы, и веки, и уши. Через восемь месяцев, когда были сняты повязки, он  взглянул  на  свое  и  теперь  не  на свое лицо. Получил  Егор двадцатидневный отпуск для полного восстановления здоровья и поехал домой к отцу с матерью.

 Глядя в окошечко на мать, понял, что невозможно ее испугать. Марья Поликарповна  отворила дверь  и не  узнала  его.  Егор  Дремов  сел  на лавку у стола на то самое место, где сидел, когда еще  у  него  ноги  не  доставали  до  полу. Он стал рассказывать про ее сына,  про  самого  себя, - подробно, как он ест, пьет, не терпит нужды ни в чем,  всегда  здоров,  весел,  и  - кратко о сражениях, где он участвовал со своим танком. Пришел  отец,  Егор  Егорович,  тоже сдавший за эти годы. 

     Чем  дольше  лейтенант Дремов сидел неузнаваемый и рассказывал о себе и не  о  себе,  тем  невозможнее  было  ему  открыться,  - встать, сказать: да признайте   же   вы  меня,  урода,  мать,  отец!..  Ему  было  и  хорошо  за родительским столом и обидно.

  И  только  за  ужином  старший  лейтенант  Дремов  заметил,  что мать особенно  пристально  следит  за  его  рукой  с  ложкой. Он усмехнулся, мать подняла глаза, лицо ее болезненно задрожало.

     Поговорили  о  том  и о сем, какова будет весна, и справится ли народ с севом, и о том, что этим летом надо ждать конца войны. Спать  ему  отвели на печке, где он помнил каждый кирпич, каждую щель в бревенчатой  стене,  каждый  сучок  в  потолке.  Мать ворочалась, вздыхала,  не спала. Лейтенант лежал ничком, лицо в ладони: "Неужто так и не признала, - думал, - неужто не признала? Мама, мама..."

     Наутро  он  проснулся  от потрескивания дров, мать осторожно возилась у печи;  на протянутой веревке висели его выстиранные портянки, у двери стояли вымытые сапоги. По его просьбе мать  послала  соседскую девочку за  его девушкой Катей  Малышевой. Лейтенант не успел и обуться, как  прибежала она.  Только такой представлялась ему подруга,  -  свежа,  нежна, весела, добра, красива так, что вот вошла, и вся изба стала золотая... Она  подошла  близко  к  нему.  Взглянула,  и будто ее слегка ударили в грудь, откинулась, испугалась. Тогда он твердо решил уйти, - сегодня же.

Егор ушел на станцию пешком, как пришел. Он был очень угнетен  всем  происшедшим,  даже,  останавливаясь,  ударял  ладонями себе в лицо, повторял сиплым голосом: "Как же быть-то теперь?"

     Он  вернулся  в  свой  полк,  стоявший  в  глубоком тылу на пополнении. Боевые   товарищи  встретили  его  такой  искренней  радостью,  что  у  него отвалилось  от  души  то,  что не давало ни спать, ни есть, ни дышать. Решил так,  - пускай мать подольше не знает о его несчастье. Что же касается Кати, - эту занозу он из сердца вырвет.

     Недели через две пришло от матери письмо.

     "Здравствуй,  сынок  мой ненаглядный. Боюсь тебе и писать, не знаю, что и  думать.  Был  у нас один человек от тебя, - человек очень хороший, только лицом  дурной. Хотел пожить, да сразу собрался и уехал. С тех пор, сынок, не сплю  ночи,  -  кажется  мне,  что приезжал ты. Егор Егорович бранит меня за это,  -  совсем, говорит, ты, старуха, свихнулась с ума: был бы он наш сын - разве  бы он не открылся... Чего ему скрываться, если это был бы он, - таким лицом,  как у этого, кто к нам приезжал, гордиться нужно. Уговаривает меня Егор Егорович,  а  материнское сердце - все свое: он это, он был у нас!.. Человек этот  спал  на  печи, я шинель его вынесла на двор - почистить, да припаду к ней,  да  заплачу,  -  он это, его это!.. Егорушка, напиши мне, Христа ради, надоумь ты меня, - что было? Или уж вправду - с ума я свихнулась..."

     Да,  вот  они,  русские  характеры!  Кажется,  прост  человек, а придет суровая  беда,  в  большом  или  в малом, и поднимается в нем великая сила - человеческая красота.