Образ осажденного города

 в «Ленинградской поэме» О.Ф. Берггольц.

Ольга Берггольц в одночасье стала поэтом, олицетворяющим стойкость Ленинграда. Каждый день ее голос звучал из репродукторов. Что значило радио для блокадного Ленинграда? Берггольц вспоминала: «На улицах Ленинграда люди уже падали с ног от голода… Один район за другим погружался во тьму, подобную полярной ночи, - иссякала энергия, уходил из города свет, замирало движение. <…> И сплошь и рядом оказывалось, что у ослабевшего, полуумирающего ленинградца существует только одна форма связи с внешним миром, это – «тарелка» радио. Отсюда, из этого черного крега на стене, доходили до человека людские голоса… Даже если радио не говорило, а только стучал метроном – и то было легче: это означало, что город жив, что его сердце бьется…» [1]

В это трудное время одна за другой появляются ее блокадные поэмы: «Февральский дневник», «Ленинградская поэма», «Памяти защитников» и др. Много позже будет написана главная книга Ольги Берггольц – «Дневные звезды».

«Ленинградская поэма» - одно из значительных произведений, написанных в блокадном городе. Ольга Берггольц принялась за нее, возвратившись из Москвы. Из ее воспоминаний: «Это может показаться странным, но я, боявшаяся писать крупные вещи (по объему, конечно), вдруг почувствовала какой-то особый прилив сил. Мне показалось,что огромность эпопеи, свидетельницей и участницей которой мне выпало быть, требует от нас вещей всеохватных. Но как было добиться выполнения этой задачи? Помог случай. Я была вместе с фотокорреспондентом Григорием Чертовым на огневых позициях одного из артиллерийских полков. Грише нужно было снять пушки так, чтобы одновременно была видна часть заводского цеха. И он сделал этот снимок. «Как же ты добился цели? – спросила я у него. Он ответил: «Очень просто – снимал с помощью широкоугольника». Тогда меня осенило, что и мой объектив, направленный в одну точку, может одновременно выхватить и запечатлеть с одинаковой резкостью разные вещи…» [1]. Так возник основной композиционный принцип ее поэмы.

Ольга Берггольц писала «Ленинградскую поэму в июне – июле 1942-го, спустя год после начала осады, после самых холодных и голодных месяцев блокады. Впервые поэма была напечатана в номерах «Ленинградской правды» за 24 и 25 июля 1942 года.

В критической литературе нет работ, специально посвященных этой поэме. Литературовед А. Абрамов отметил лишь то, что «Ленинградская поэма» «целиком посвящена дружбе, скрепляющей советских людей, делающей их непобедимыми». [2]

А.И. Павловский, анализируя блокадные поэмы О. Берггольц («Февральский дневник». «Ленинградская поэма», «Памяти защитников») как некое единство, замечает, что они «являются не только волнующим документом блокады, сохранившим неповторимые черты того времени и верно передавшим мужественный дух ее сограждан, они пережили то страшное время именно потому, что художник не замкнулся в рамках быта, отдельных подробностей и т.д., но подошел к блокадному дню с точки зрения крупных. Общезначимых исторических координат». [3]

Д. Хренков, сравнивая «Ленинградскую поэму» с «Февральским дневником», обратил внимание на иной характер взаимодействия авторского Я с героями, о которых ведется повествование: « Если «Февральский дневник»

Представлял собой один страстный монолог, рассказавший о мыслях и чувствах ленинградца, то теперь Берггольц поставила перед собой более высокую задачу – показать духовную жизнь лирической героини на фоне отдельных масштабных эпизодов» [4]

С благодарностью отозвавшись о поэме в одном из своих писем к Берггольц (от 26 июня 1942 года), Всеволод Вишневский увидел необычность авторского голоса в новой степени его исповедальности: « То, без чего так сохла наша литература, оглядная, схематичная ( в значительной доле…). Литература – только тогда, когда все правда, все кричит, все откровенно (в высшей форме откровение)… Без этого – чистописание, комментарий…» [1]

Упоминание о поэме можно встретить также в ряде работ о блокадных произведениях, но по большей части в форме общих оценочных характеристик. Мы попытаемся более подробно рассмотреть текст «Ленинградской поэмы» на разных уровнях анализа.

Из названия, включающего  себя жанровую характеристику – поэма, следует, по определению, что это повесть в стихах, или лирическое повествование о Ленинграде и ленинградцах.

А. Адамович и Д. Гранин в «Блокадной книге»заметили: «…поражает и бесконечно трогает – сколько их, бывших блокадников, писали и пишут… стихи. Не просто и не только дневники, воспоминания, но и стихи. Едва ли не каждый десятый… Что это – влияние самого города с его несравненной поэтической культурой? Или же слишком врезалось в сознание ленинградца, как оно было : голод, блокада и стихи (об этом же) – и все рядом?» [5]

Поэма представляет собой картину осажденного города («декабрь, безогненная мгла…», «Как будто на краю земли. Один, во мгле, в жестокой схватке…», «в мучительном кольце блокады и т.д.) и включает в себя шесть частей, в совокупности которых рождается образ Ленинграда. В каждой части поэмы есть герой или герои со своими судьбами, со своим страданием и мужеством. В первую очередь это ленинградцы:

«две матери, две ленинградки»

«шестнадцать тысяч ленинградцев»

«ленинградские ребятишки»

«гравер седой» и др.-

Которых объединила не только любовь к родному городу («Их множество – друзей моих, друзей родного Ленинграда»), но и общая судьба – они все блокадники. И эти два имени их всех характеризуют и объединяют.

Д. Хренков писал, что «слово «ленинградец» Берггольц расшифровывала  как «человек, верящий в победу». Каждый был неотторжимой частью целого – «республиканцев, граждан, солдат красногвардейской выправки былой» [4]. Каждый может сказать о себе: «Я жил зимою в Ленинграде».

В то же время есть в поэме отдельные эпизоды с индивидуальными судьбами. А. Крон, кстати, отмечал в своих воспоминаниях, что «женщины Ленинграда были для О. Берггольц не безликой массой, а именно соседками, чьи заботы и горести она знала как свои» [6].

Так, в эпизоде встречи с соседкой мы видим двух ленинградских матерей, одна из которых везет хоронить своего ребенка. Имя ее не названо, и все же образ конкретизирован, так как перед нами увиденная глазами ее соседки личная трагедия. В данном случае авторское Я выступает тоже в своей конкретности (как чья-то соседка):

Я как рубеж запомню вечер:

декабрь, безогненная мгла,

 я хлеб в руке домой несла,

и вдруг соседка мне навстречу…

Но среди героев поэмы есть и те, которые находятся по «ту сторону» блокады, пытаясь прорвать кольцо («О, да – иначе не могли ни те бойцы, ни те шоферы…»). Эти образы тоже представлены обобщенно, как «друзья» Ленинграда, в числе всех тех, кто думает о городе, сострадает и стремится помочь.

Связующим звеном между теми, кто внутри и вне кольца, является авторское Я, которое несет разные функции. В одном случае, как мы показали, Я - это женщина, участница тех событий, ленинградка, мать. Но ее отличие – в масштабе оьраза, в осознанной, всеобъемлющей памяти («как рубеж запомню»), в способности себя, наряду с конкретной соседкой, воспринимать обобщенно:

                          как будто на краю земли,

                          одни, во мгле, в жестокой схватке,

                          две женщины, мы рядом шли,

                          две матери, две ленинградки.

Отметим временной и пространственный смысл двух обобщений, выраженных, по сути, одинаково: «как рубеж запомню вечер» и «как будто на краю земли» (оба несут смысл предела)

В этом случае безымянные образы героев переданы через их личное, непосредственное общение с Я.

В других случаях это личный повествователь, разными формами говорения включающий более конкретизированныхобъектных героев. О них мы узнаем гораздо больше: «Он с Ладоги, а сам – волжанин», «Сестра моя, москвичка Маша», «командир Семен Потапов» и др. Формами их представления в тексте являются письма, рассказы очевидцев, личные встречи. В таких случаях, в отличие от типизированных героев у них есть имя, фамилия, семейные связи, место рождения:

«его письмо – письмо жене»

«командир Семен Потапов»

«Он с Ладоги, а сам – волжанин»

«Сестра моя, москвичка Маша» и др.

Рассмотрим, например, письмо, которое читает личный повествователь: «Вот передо мной письмо бойца». Они не знакомы («Я верных рук ему не жала»), он не ленинградец – об этом мы узнаем из текста письма («Я в Ленинграде, правда не был»), но повествователь называет бойца своим другом:

Но знаю – друга нет верней,

надежней, преданней, бесстрашней.

Его письмо – письмо к жене –

твердит о давней дружбе нашей.

По выражению Д. Хренкова, «круг друзей в поэме необычайно широк – вся страна. Без ее помощи «мы задохнулись бы в мучительном кольце блокады» [4]. Слова друг, друзья, дружба частотны, повторяются в поэме десять раз, семантически подразделяясь на две группы:

- те, кто, находясь далеко за пределами осажденного города, в душе – рядом; и те, кто с боем пытался прорвать блокаду ( « Их множество – друзей моих,/ Друзей родного Ленинграда./ О, мы задохлись бы без них/ В мучительном кольце блокады»);

- форма обращения к ленинградцам, в том числе – по радио («Друзья, мы приняли ее,// Мы держим нашу эстафету…»)

 Покажем слияние конкретного и обобщенного на одном примере. Интересен в этом отношении образ «москвички Маши». В проекции на реальность он сопоставим с сестрой О. Берггольц Марией.

И я навек тобой горда,

сестра моя, москвичка Маша,

за твой февральский путь сюда,

в блокаду к нам, дорогой нашей.

Здесь все достоверно: действительно, ранней весной 1942 года сестра Ольги Берггольц Мария на грузовой машине, выделенной Союзом писателей и нагруженной медикаментами для ленинградских литераторов, переправилась через Ладогу:

И ты вела машину к нам,

 подарков полную до края.

Ты знала – я теперь одна,

мой муж погиб[1], я голодаю.

В то же время образ «москвички Маши» в своем развитии получает в поэме обобщенный смысл: это сама Москва помогает Ленинграду. Кроме того, имя Маша, как одно из наиболее распространенных в России, дает дальнейшее расширение образа:

                                     И ты рвалась – вперед, вперед,

     как луч, с неодолимой силой.

                                     Моя отчизна, мой народ,

                                              родная кровь моя, спасибо!

В этом смысле и обращение «сестра» приобретает дополнительные смыслы: так на фронте бойцы обычно называли медсестер и вообще всех молодых девушек. «Москвичка Маша» становится сестрой и для всех ленинградцев,  и для тех, кто находится за кольцом блокады:

На, питерцам свезешь, сестра,

Проси прощенья – чем богаты…

В пространственно-временном отношении все герои поэмы пребывают либо «здесь и сейчас», либо «там и сейчас». Но, разделенные кольцом блокады, они представляют собой единое духовное целое, скрепленное личностью автора.

Особая тема блокадного Ленинграда – дети. «Ленинградские дети»… «Когда звучали эти слова – на Урале и за Уралом, в Ташкенте и в Куйбышеве, в Алма-Ате и во Фрунзе, - у человека сжималось сердце. Всем, особенно детям, принесла горе война. Но на этих обрушилось столько, что каждый с невольным чувством вины искал, чтобы хоть что-то снять с их детских плеч, души, переложить на себя. Это звучало как пароль – «ленинградские дети»! И навстречу бросался каждый в любом уголке нашей земли…» [4]. Сравним со строками из ленинградской поэмы:

Прости, любимая, пойми,

что Ленинград ожег мне душу

своими бедными детьми…

Там дети плачут, просят хлеба,

а хлеба нет… А мы – отцы.

 Поэма и начинается с образа мертвого ребенка, которого мать везет на санках. И дальше в тексте сквозным сюжетом выражено желание накормить и отомстить: «На, получай еще заряд за ленинградских ребятишек», «там матери под темным небом толпой у булочной стоят», «там дети плачут, просят хлеба». Мотив отцовской ответственности за жизнь всех ленинградских детишек проявляется в письме бойца к жене:

Нельзя дышать, нельзя, жена,

скачать материал свидетельство о публикации